На даче
VIII
По всем комнатам пахло сигарами. Из кабинета раздавались мужские голоса, слышны были сиплые вскрикивания Ильи Подгаевского, странного субъекта, безотлучно пребывавшего при Петре Алексеевиче и участвовавшего во всех его попойках. Петр Алексеевич редко появлялся один и на этот раз привез с собой еще какого-то военного доктора, которого называл Васей, и своего секретаря, Бобрицкого, молодого человека, очень похожего на жирафа своей маленькой головой и большой, длинной фигурой в клетчатой паре.
Среди сидящих и разговаривающих за круглым столом в ярко освещенной гостиной Каменский резко выделялся высокой фигурой и одеждой. Присутствие его одних смущало, других очень интересовало. Марья Ивановна боялась взглянуть на него и, махая в раскрасневшееся лицо платком, быстро-быстро заговаривала то с тем, то с другим так, словно отвечала на экзамене. Грише очень хотелось уйти с ней на качели в сад, но он знал, что будет спор, так как заметил, с какой порывистой приветливостью пожал руку Каменского Игнатий: очевидно, рад новому человеку, с которым можно сцепиться. Однако разговор шел пока незначительный. Поддерживал его только агроном, человек в золотом пенсне, всегда сдержанный, вежливый и элегантный (агрономией он занимался теоретически, в городе). В тон ему держался и Бобрицкий. Немного отодвинувшись от стола и вытянув ноги, он держал стакан чаю в руках и, когда пил, далеко отставлял мизинец, украшенный перстнем с большим куском бирюзы.
- Вы позволите вам чаю? - с легкой запинкой спросила Наталья Борисовна Каменского.
И все тотчас с любопытством обратились в его сторону: откажется или пет? И что возьмет к чаю?
- Пожалуйста, - очень вежливо ответил Каменский.
То, что он приметлив, тоже немного удивляло всех. Верно, он знал, что Примо устроили сегодня вечер с толстовцем, знал, что за каждым его движением будут следить, будут оглядывать его одежду, и потому надел чистую рубашку, умылся, причесал бороду и густые русые волосы, подстриженные в скобку. Теперь его открытое лицо было красиво.
Подошел еще гость, статистик Бернгардт, бородатый, сумрачный человек. Он недавно вернулся из Сибири, и Грише казалось, что это суровые сибирские мужики приучили его быть таким скупым на слова. И теперь он молча сел в угол со стаканом чаю и принялся рассматривать волосы в своей большой темной бороде. Каменский тотчас заговорил с ним о Сибирской железной дороге. Бернгардт отвечал отрывисто, а все поглядывали на них, как бы спрашивая: какой интерес представляет Каменскому железная дорога? Ведь «они» отрицают цивилизацию!
Вдруг агроном почтительно промолвил:
- Правда, что Лев Николаевич не совсем здоров?
- Да, да, - поспешил ответить Бобрицкий, - я читал недавно сам.
- Нет, неправда, - ответил Каменский. - Я недавно имел о нем известия.
Бобрицкий поднял брови.
- Но я же сам, своими глазами читал в «Новом времени»! - сказал он.
- Вы не верьте. Газеты для того же и существуют, чтобы выдумывать неправду, - возразил Каменский с снисходительной улыбкой.
Игнатий задвигался на стуле.
- Ну, знаете, это слишком сильно сказано! - проговорил он с неприятной улыбкой.
- А где он теперь? В Ясной Поляне? - перебила Марья Ивановна.
- Что вы?
Каменский спросил очень ласково, но Марья Ивановна смешалась. Она встряхнула локонами и с трудом выговорила:
- Правда, что он только лето живет в деревне?
- Д«, вот это правда.
Все переглянулись и помолчали. Каменский налил в блюдце чаю и уже начал говорить с агрономом о рамочных ульях, как вдруг Софья Марковна выговорила громко и насмешливо:
- А правда, что он уже сменил пресловутую блузу на костюм велосипедиста?
- Вот это опять неправда, - уже совсем важным тоном возразил Каменский.
Снова переглянулись, а Игнатий издал какой-то носовой звук.
- Я, собственно, не понимаю... - начал он, собирая хлебные крошки.
Но в это время раздался насмешливо-отчетливый голос Петра Алексеевича:
- А правда, что мы с Илюшей еще пьяны?
Все живо обернулись.
Улыбаясь, Петр Алексеевич медленно шел с коробкой сигар в одной и с дымящейся папиросой в другой руке, немного приподняв плечи и не поворачивая головы, как уходят богатые люди из ресторанов среди кланяющихся лакеев. После холодной воды он посвежел и ободрился; слегка прищуренные глаза блестели, смуглое припухшее лицо было весело. И как всегда, он был очень представителен; небольшое брюшко, туго обтянутое жилетом, не портило его высокой, плотной фигуры; ноги сравнительно с ней были тонки, но стройны.
Зато маленький, тщедушный человек, который шел за ним в длинном черном сюртуке, производил странное впечатление; старческое лицо его, лицо скопца и алкоголика, было желто и испито; длинные, монашеские волосы жидкими темными космами падали на плечи; маленькие агатовые глаза неестественно блестели.
- Отставной профессор консерватории, потом монах, пьяница и мой друг, Илья Подгаевский, - отрекомендовал его Петр Алексеевич, здороваясь с гостями и усаживаясь к столу.
- Полно, Петр! - с пафосом воскликнул Подгаевский, кивнул всем головой и задумчиво зашагал из угла в угол, бросая себе в рот мятные лепешечки.
Наступило минутное молчание. Каменский пристально, без стеснения рассматривал то Подгаевского, то хозяина. Последний, очевидно, заметил это, потому что отчетливо повторил, обращаясь уже к одному Каменскому:
- Так как вы нас находите? Пьяны мы или уже можем вести душеспасительные беседы?
- Мы этого еще не знаем, - ответил Каменский серьезно.
Петр Алексеевич сделал вид, что уже не слушает, и обратился к Наталье Борисовне:
- Мамаша, - сказал он, - налейте и мне стаканчик чаю, только, пожалуйста, без коньяку!
- Вот как! - засмеялась Наталья Борисовна.
- Я слышу разговор о Толстом, - продолжал Петр Алексеевич, оглядывая всех и подчеркивая слова, - и вот мне перестало хотеться того, чего прежде хотелось, и стало хотеться того, чего прежде не хотелось. И когда я понял то, что понял, я перестал делать то, чего не надо делать, и стал делать то, чего не делал и что нужно делать.
Все засмеялись.
- Очень, очень удачно скопирован Толстой! - подхватил Бобрицкий.
- Какой догадливый! - пробормотал Петр Алексеевич, раздувая ноздри.
- Нет, почему вы так против велосипедистов? -улыбаясь, но уже нервно прикрывая глаза и волнуясь, заговорил Игнатий.
- Разве я это сказал? - спросил Каменский и поднял брови.
- То есть не сказали, но, в сущности, это понятно... И это странно... Я думаю, что всякий труд, исполняемый с наименьшим напряжением мускулов...
Все прислушались. Каменский же немного наклонил голову, и по лицу его было видно, что он хочет вникнуть в каждое слово. Но Игнатий запнулся, щелкнул пальцами и прибавил торопливо:
- Я хочу сказать, что такой труд, во всяком случае, более нужен, чем какой- либо другой...
- Я вас не понимаю, - спокойно возразил Каменский.
- Не понимаете? - переспросил Игнатий.
- Извините, не понимаю.
Игнатий вздернул плечами.
- Что же тут непонятного? Разве я темно выражаюсь?
- Нет, но вы, очевидно, не подумали, что сказали.
Игнатий прикрыл глаза, соображая, подумал он или нет, и наконец выговорил:
- Heт, знаете, я темно выразился, но вполне понятно, что я хотел сказать. Я хотел сказать, что всякий труд...
- Нужно всегда различать, - тихо, по властно перебил Каменский, кладя ладони на стол, - нужно всегда различать, что нужно и что не нужно в жизни; именно, как сказал Петр Алексеевич, надо знать, что нужно делать и чего не нужно делать.
Он мельком взглянул на Петра Алексеевича и продолжал:
- Да, именно так. Поэтому слово «всякий» очень часто не имеет ни значения, ни смысла. Всяким труд! Да вот ведь и обезьяна трудилась и ей стало жарко и скучно наконец.
- То есть я не понимаю, про какую обезьяну вы говорите?
- А вот про ту, что катала чурбан. Помните басню? О труде надо думать серьезно и избирать надо тот труд, который не ограничивается одним наименьшим напряжением мускулов. Труд жизни...
Игнатий заволновался еще больше.
- Вы думаете, кажется, что я не имею понятия о труде?
- О чьем труде?
- Вообще о труде... Я не меньше вашего работал и работаю...
- Я о вас пока не говорил.
- Но ведь это понятно!
- Я о вас не говорил. О вас я еще буду говорить.
Игнатий вспыхнул.
- Но ведь это, конечно, и от меня будет зависеть, - резко возразил он. - Личности тут ни при чем.
- Нет, именно при чем. И отчего нам не говорить друг о друге? Мы не должны учить других, когда еще не очистились сами, но мы должны быть братьями и помогать друг другу.
- Однако же вы говорите тоном именно поучения!
Каменский немного смутился, но тотчас же оправился.
- Я не поучаю, - сказал он серьезно, - я говорю только то, что мне кажется истиной, которую я уразумел сердцем. Я не насилую вас - это главное. И вы напрасно сердитесь на меня.
- Я нисколько не сержусь, я сказал только, что знаю, что такое труд, не хуже другого...
- По вашим рукам этого не видно.
- Если вы, - перебила Каменского Софья Марковна, и все оглянулись на нее, - если вы подразумеваете под трудом труд только физический, то я думаю, что ограничивать настолько труд, по меньшей мере, странно. Умственная жизнь человека нуждается в полном развитии и усовершенствовании.
- Илья? - спросил Петр Алексеевич. - Справедливая это мысль? Правда, мы с тобой труженики и умственно развиваемся? - И с заигравшею в глазах злою улыбкой оглядел всю компанию, долил чай коньяком и выпил, как воду.
- Илюша! Что же ты? - добавил он, обращаясь к Подгаевскому.
Подгаевский, который шагал вокруг стола, оживился.
- Изволь! - сказал он, наливая и себе коньяку. - Но ты обратился ко мне с вопросом. Так я тебе скажу, мой милый, что мысль Софьи Марковны совершенно справедливая. И твоя обычная ирония тут ни при чем. «Оставь ее отжившим и нежившим!»
- Будто бы мы с тобой еще не отжили? - спросил Петр Алексеевич.
- Мы тени, мой милый! Но сущность наша и красота ве-чны! - сипло вскрикнул Подгаевский.
Петр Алексеевич дослушал его и спокойно выговорил:
- Вот и врешь! И мы с тобой, к сожалению, не тени, и красота не вечна. Например, вот мамаша была очень красива, а теперь только старая карга.
Поднялся общий смех и говор.- Виноват!.. - говорил Каменский с блестящими глазами.
